Париж, словно декорация к немому кино, замер в ожидании. На фоне старинного величия площади Вандом, где даже воздух пропитан историей, она появилась — будто героиня фильма, который ещё не сняли. Двойной пояс песочного пиджака обнимал её талию, словно пытаясь удержать от ветра перемен. Широкие джинсы колыхались, как паруса, чёрная сумка — камерный аккорд в этой симфонии стиля. А алые губы — единственная вспышка цвета в монохромном танце парижского утра.
«Сейчас в карьере я будто на плоту посреди океана — устойчиво, но до берега далеко», — призналась она, пряча глаза за тёмными линзами. Солнцезащитные очки — её щит, но трещины в нём видны: «Последние два месяца я — чужая версия себя. Друзья шепчутся за спиной, будто в плохом театре. Печаль стала моим незваным соседом, тревога — утренним кофе».
Она не стала раскладывать жизнь по полочкам, как аксессуары на фотосессии: «Раньше я говорила: „Всё отлично, но вот что было“. Сейчас же я в самой гуще этой метели. И знаете что? Так и должно быть».
«Виновата мама — подарила мне вечный двигатель беспокойства», — усмехнулась она, поправляя сумку. Её пальцы выбивали нервный ритм по ремню: «Мне 28. Это как пересадка на станции „Жизнь“: чемодан эмоций тяжёл, билет в 30+ уже в кармане. Устала? Да. Но, кажется, я сбрасываю балласт для нового полёта».
Парижские голуби взмыли вверх, когда она уходила, оставляя за собой шлейф из:
